lev_dmitrich

Затем, на основании полученных депеш, я затронул во­прос о визите в Россию, который его величество назначил на лето. Я возобновил свои возражения по этому поводу и под­крепил их упоминанием о секретных донесениях из Петербурга, присланных графом Гацфельдтом из Лондона; в них содержа­лись неблагоприятные высказывания, якобы сделанные царем о его величестве и о последнем посещении России его величе­ством. Император потребовал, чтобы я прочел ему одно из таких донесений, которое я держал в руках. Я заявил, что не могу на это решиться, так как текст оскорбит его. Император взял документ из моих рук, прочел его и, видимо, был справед­ливо оскорблен текстом выражений, приписанных царю.
Приписываемые императору Александру III мнимыми оче­видцами выражения о впечатлении, произведенном на него ку­зеном во время его последнего визита в Петергоф, действительно были такими неприятными, что я колебался, упоминать ли вооб­ще его величеству обо всем этом донесении. У меня и без того не было уверенности в том, что источники и сведения графа Гацфельдта являются подлинными; подложные документы, под­сунутые императору Александру в 1887 г. из Парижа, были с успехом опровергнуты мною. Они побуждали меня подумать о возможном намерении с помощью фальсификации попытаться воздействовать с другой стороны в аналогичном направлении на нашего монарха, чтобы восстановить его против русского родственника и в англо-русских спорных вопросах сделать вра­гом России, а следовательно, прямо или косвенно союзником Англии. Правда, мы живем уже не в те времена, когда оскор­бительные шутки Фридриха Великого превращали императ­рицу Елизавету и госпожу де Помпадур, т. е. тогдашнюю Францию, в противников Пруссии. Тем не менее я не мог заставить себя зачитать или сообщить своему собственному суверену выражения, приписанные царю. Однако, с другой стороны, мне приходилось считаться с тем, что император, как обычно, охвачен недоверием, не скрываю ли я от него важные депеши, и что наведение им справок не ограничивалось непосредствен­ным обращением ко мне. Император не всегда относился к своим министрам с таким же доверием, как к их подчиненным, и граф Гацфельдт, как полезный и послушный дипломат, иногда поль­зовался большим доверием, чем его начальник. При встречах в Берлине или Лондоне Гацфельдт легко мог обратиться к его величеству с вопросом, произвели ли на императора впечатле­ние и какое эти поразительные и важные сообщения. Если бы при этом обнаружилось, что я не использовал их, а просто приложил к делу,— а это было бы лучше всего, — император мог бы мысленно или устно упрекнуть меня в том, что я в инте­ресах России утаил от него эти депеши. Именно так было днем позже с военными донесениями одного из консулов. Кроме того, полному умолчанию о донесениях Гацфельдта противо­речило мое намерение побудить императора отказаться от вто­ричного посещения Петербурга. Я надеялся, что император посчитается с моим категорическим отказом сообщить ему при­ложения к донесению Гацфельдта, как, без сомнения, сделали бы его отец и дед. Поэтому я ограничился изложением докумен­тов и намекнул, что из них явствует нежелательность визита императора для царя, которому будет приятнее, если визит не состоится. Текст, который император взял своими руками и прочитал, несомненно, глубоко его оскорбил, как можно было себе представить.



Перемена в личных отношениях между императорами Виль­гельмом II и Александром III вначале оказала на настроение пер­вого такое влияние, которое нельзя было наблюдать без тревоги.
В мае 1884 г. принц Вильгельм был послан своим дедом в Россию, чтобы поздравить наследника престола с достиже­нием совершеннолетия. Близкое родство и уважение Але­ксандра III к своему двоюродному деду обеспечили принцу благосклонный прием и внимательное отношение, к которому он в то время в своей семье еще не привык; выполняя инструк­ции деда, он держал себя осторожно и сдержанно; у обеих сто­рон осталось удовлетворительное впечатление. Летом 1886 г. принц снова отправился в Россию, чтобы приветствовать в Брест-Литовске императора, который производил смотр вой­скам в польских губерниях. Здесь он был принят еще более радушно, чем при первом визите, и имел случай высказать взгляды, которые пришлись по вкусу императору, так как произошел его разрыв с болгарским князем Александром, а влияние русских в Константинополе пришлось поддержи­вать в напряженной борьбе против влияния англичан. Еще в ранней юности принц с предубеждением относился к Англии и всему английскому, был недоволен королевой Викторией и ничего не хотел слышать о браке своей сестры с Александром Баттенбергским. Потсдамские офицеры рассказывали в то время о резких проявлениях антианглийских настроений принца. Было естественно, что в политическом разговоре, в который его втянул император, он выражал свое согласие со взглядами последнего, — при этом выражал, может быть, больше, чем царь этому мог поверить; впечатление принца, что он завое­вал полное доверие Александра III , возможно, не соответ­ствовало действительности.

Намереваясь использовать в политических интересах свои отношения с русским императором, который в ноябре 1887 г., возвращаясь из Копенгагена, проезжал через Берлин, принц ночью выехал ему навстречу в Виттенберг. Император еще спал, и принц увидел его лишь незадолго до прибытия в Берлин, притом в присутствии части свиты. После обеда во дворце, спускаясь с кем-то по лестнице, он сказал, что ему не предста­вилось случая беседовать с русским императором. Сдержан­ность гостя объяснялась, если и не прежними его наблюдениями, то, во всяком случае, тем, что в Копенгагене он в уэльских и вельфских кругах узнал мнение о внуке королевы, которое тогда господствовало в английской королевской семье. Эта сдер­жанность, естественно, вызвала недовольство принца Вильгель­ма; недовольство было замечено окружением принца, раз­дувалось и использовалось непрошенными военными элемен­тами, которые считали тогда уместной войну против России, Эта мысль завладела генеральным штабом так сильно, что генерал-квартирмейстер граф Вальдерзее обсуждал ее с ав­стрийским послом графом Сечени. Последний донес об этом в Вену, и вскоре после этого император России спросил гер­манского посла фон Швейница: «Зачем вы натравливаете Ав­стрию против меня?»


Отто Эдуард Леопольд фон Бисмарк «Мысли и воспоминания»

Гаштейн, 10 сентября 1879 г.

Ваше величество были прежде столь милостивы выразить мне высочайшее ваше удовлетворение моими стараниями в равной степени сохранить мирные и дружественные отношения Германской империи с обеими соседними великими империя­ми — с Австрией и Россией. В течение последних трех лет эта задача становилась тем труднее, чем сильнее русская политика подпадала под влияние отчасти воинственных, отчасти рево­люционных тенденций панславизма. Уже в 1876 г. нам неод­нократно предъявляли из Ливадии требования заявить в обя­зывающей форме, останется ли Германская империя нейтраль­ной в случае войны между Россией и Австрией. Уклониться от этого заявления не удалось, и русская военная гроза перене­слась пока на Балканы. Успехи русской политики, достигну­тые в результате этой войны, достаточно крупные даже и после [Берлинского] конгресса, не охладили, к сожалению, возбуж­денность русской политики в той степени, как это было бы желательно для миролюбивой Европы. Стремления России по-прежнему остались беспокойными и воинственными; влияние панславистского шовинизма на настроения императора Але­ксандра усилилось, и вместе с серьезной, повидимому, немилостью к графу Шувалову, император осудил и его дело — Бер­линский конгресс. Руководящим министром, если таковой вообще имеется в настоящее время в России, является воен­ный министр Милютин. По его требованию теперь, после заклю­чения мира, последовали громадные вооружения, хотя России в настоящее время теперь никто не угрожает. Несмотря на фи­нансовые жертвы, коих потребовала война, численность рус­ской армии в мирное время увеличена на 56 тысяч, а числен­ность армии военного времени на западной границе увеличится почти на 400 тысяч человек. Эти вооружения могут быть пред­назначены исключительно против Австрии или Германии, и расположение войск в царстве Польском соответствует этому назначению. И в технических комиссиях военный министр откровенно заявил, что России надобно готовиться к войне «с Европой».
Если не подлежит сомнению, что император Александр, не желая войны с Турцией, все же вел ее под давлением влияний панславистов, и если принять во внимание, что с того времени эта партия усилила свое влияние благодаря тому, что стоящая за ней агитация производит теперь на императора более сильное и опасное впечатление, нежели прежде, то можно опасаться, что панславистам удастся точно так же получить подпись императора Александра для дальнейших военных пред­приятий на Западе. Европейские затруднения, с которыми Россия может встретиться на этом пути, не могут испугать таких министров, как Милютин или Маков, если справедливы опасения консерваторов России, что партия движения (Bewegungspartei), стараясь втянуть Россию в тяжелые войны, стре­мится не столько к победе России над заграницей, сколько к перевороту внутри России.
При этих условиях я не могу отделаться от мысли, что в будущем и, быть может, даже в близком будущем, миру угрожает Россия, и притом только Россия. Сведения, которые, по нашим донесениям, Россия за последнее время собирала, чтобы выяснить, найдет ли она, в случае если начнет войну, поддержку во Франции и Италии, дали, конечно, отрицатель­ный результат. Италия признана была бессильной, а Франция заявила, что в настоящее время не хочет войны и в союзе с одной Россией не чувствует себя достаточно сильной для наступательной войны против Германии.

В этом положении Россия предъявила нам в течение послед­них недель требования, которые сводились к тому, что мы долж­ны окончательно сделать выбор между Россией и Австрией, предписав германским членам комиссий по восточным де­лам в спорных вопросах голосовать с Россией. Между тем, по нашему мнению, постановления конгресса были правильно поняты большинством, в составе Австрии, Англии и Франции; поэтому Германия голосовала вместе с ними, и, таким образом, Россия осталась в меньшинстве, отчасти с Италией, отчасти — без нее. Такие вопросы, как, например, положение моста у Силистрии, уступленная Турции [Берлинским] конгрессом воен­ная дорога в Болгарии, управление почт и телеграфов, по­граничные споры относительно некоторых деревень, сами по себе очень незначительны по сравнению с миром между великими державами, тем не менее, русское требование, чтобы по этим вопросам мы голосовали не с Австрией, а с Россией, неоднократно сопровождалось недвусмысленными угрозами о последствиях, которые наш отказ, возможно, будет иметь для международных отношений обеих стран. Этот обращаю­щий на себя внимание факт, совпавший притом с отставкой графа Андраши, способен был, разумеется, возбудить опасе­ние, что между Россией и Австрией состоялось тайное согла­шение в ущерб Германии. Но опасение это необоснованно. По отношению к беспокойной русской политике Австрия испыты­вает такое же неприятное чувство, как и мы, и, повидимому, склонна к соглашению с нами в целях совместного отражения возможного нападения России на одну из обеих держав.

Я считал бы существенной гарантией европейского мира и безопасности Германии, если бы Германская империя заклю­чила с Австрией такой договор, который ставил бы себе целью попрежнему заботливо сохранять мир с Россией и в то же время обеспечивал бы помощь друг другу, если бы одна из обеих держав все же подверглась нападению. Взаимно застра­ховав себя таким путем, обе державы могли бы, как и преж­де, посвятить себя новому укреплению союза трех императо­ров. В союзе с Австрией Германская империя не нуждалась бы в поддержке со стороны Англии, и при миролюбивой поли­тике обоих великих имперских организмов европейский мир был бы гарантирован 2 миллионами воинов. Чисто оборони­тельный характер этой взаимной опоры двух немецких держав ни для кого не носил бы вызывающего характера, так как с точки зрения международного права эта взаимная страховка обеих [держав] существовала в Германском союзе уже 50 лет — с 1815 г. В случае, если какое-либо соглашение подобного рода не состоится, никто Австрию не сможет упрекнуть, если, под давлением русских угроз и не будучи уверена в Германии, она в конце концов сама будет искать более тесного контакта с Францией или с Россией. В последнем случае Германия при своих отношениях с Францией оказалась бы совершенно изоли­рованной на континенте. Если же Австрия сблизится с Фран­цией и с Англией, так же как и в 1854 г., то Германия не могла бы обойтись без России и, чтобы не остаться изолированной, должна была бы связать свои пути с ошибочными и, боюсь, опасными путями русской внешней и внутренней политики.
Если Россия заставит нас выбирать между нею и Австрией, то я думаю, что Австрия укажет нам консервативное и мирное направление, а Россия — ненадежное.



Отто Эдуард Леопольд фон Бисмарк «Мысли и воспоминания»

То обстоятельство, что по Рейхштадтским соглашениям русский кабинет позволял австрийцам приобрести Боснию за сохранение их нейтралитета, дает повод предполагать, что господин Убри говорил нам неправду, уверяя, будто в Балканской войне дело сведется лишь к promenade militaire [военной прогулке], к тому, чтобы занять trop plein [излишние] войска, к бунчукам и георгиевским крестам; Босния за это была бы слишком дорогой ценой. Вероятно, в Петербурге рассчитывали на то, что Болгария, отделившись от Турции, постоянно останется в зависимости от России. Эти расчеты, вероятно, не оправдались бы и в том случае, если бы условия Сан-Стефанского мира были осуществлены полностью. Чтобы не отвечать перед собственным народом за эту ошибку, постара­лись — и не без успеха — взвалить вину за неблагоприятный исход войны на германскую политику, на «неверность» герман­ского друга. Это была одна из недобросовестных фикций; мы никогда не обещали ничего, кроме доброжелательного нейтра­литета. Насколько наши намерения были честны, видно из того, что потребованное Россией сохранение Рейхштадских соглашений в тайне от нас не поколебало наше доверие и до­брожелательность к России; наоборот, мы с готовностью ото­звались на переданное мне в Фридрихсруэ графом Петром Шу­валовым желание России созвать конгресс в Берлине.

Желание русского правительства заключить при содей­ствии конгресса мир с Турцией доказывало, что Россия, упустив благоприятный момент для занятия Константинополя, не чув­ствовала себя достаточно сильной в военном отношении, чтобы довести дело до войны с Англией и с Австрией. За неудачи русской политики князь Горчаков, без сомнения, разделяет ответственность с более молодыми и энергичными единомышленниками, сам от ответственности он не свободен. Насколько прочной — в условиях русских традиций — была позиция Гор­чакова у императора, видно из того, что вопреки известному ему желанию его государя он принимал участие в Берлин­ском конгрессе как представитель России. Когда, опираясь на свое звание канцлера и министра иностранных дел, он за­нял свое место на конгрессе, то возникло своеобразное положе­ние: начальствующее лицо — канцлер — и подчиненный ему по ведомству посол Шувалов фигурировали вместе, но русскими полномочиями был облечен не канцлер, а посол.

Это может быть документально подтверждено только русски­ми архивами (а быть может, и там не найдется доказательств), но, по моим наблюдениям, положение было именно таково; это показывает, что даже в правительстве с таким единым и абсо­лютным руководством, как русское, единство политического действия не обеспечено. Такое единство, быть может, в большей мере имеется в Англии, где руководящий министр и получаемые им донесения подлежат публичной критике, в то время как в России только царствующий в данный момент император в со­стоянии по мере своего знания людей и способностей судить, кто из информирующих его слуг ошибается или обманывает его и от кого он узнает правду. Я не хочу этим сказать, что теку­щие дела ведомства иностранных дел решаются в Лондоне умнее, чем в Петербурге, но английское правительство реже, чем русское, оказывается в необходимости прибегать к не­ искренности, чтобы загладить ошибки своих подчиненных.



В Петербурге при дипломатических переговорах о выпол­нении решений Берлинского конгресса ожидали, что мы без дальнейших околичностей и в частности без предварительного соглашения между Берлином и Петербургом будем поддержи­вать и проводить любую русскую точку зрения против австро-английской. Когда я сначала дал понять и, наконец, потре­бовал доверительно, но ясно высказать русские пожелания и обсудить их, то от ответа уклонились. У меня создалось впе­чатление, что князь Горчаков ожидал от меня, словно дама от своего обожателя , что я отгадаю русские пожелания и буду их представлять, а России не понадобится самой их высказать и этим брать на себя ответственность.
Даже в тех случаях, когда мы могли полагать, что уверены в интересах и намерениях России и думали, что можем добровольно дать русской поли­тике доказательство нашей дружбы без ущерба для собствен­ных интересов, то и тогда вместо ожидаемой благодарности мы встречали брюзжащее недовольство, так как якобы действовали не в том направлении и не в той степени, как этого ожидал наш русский друг. Результат был не лучше и тогда, когда мы бесспорно поступали согласно с его желаниями. Во всем этом поведении заключалась преднамеренная недобросовестность не только по отношению к нам, но и к императору Александру, которому хотели представить германскую политику бесчестной и не внушающей доверия. «Votre amitie est trop platonique» [«Ваша дружба слишком платонична»], — с упреком сказала императрица Мария [Александровна] одному из наших дипло­матов. Правда, дружба кабинета великой державы к другим до известной степени всегда остается платоничной, ибо ни одна великая держава не может целиком поставить себя на службу другой. Она постоянно должна иметь в виду не только настоя­щие, но и будущие отношения с прочими державами и по воз­можности избегать постоянной принципиальной вражды с лю­бой из них. Это в особенности относится к Германии с ее цент­ральным положением, открытым для нападения с трех сторон.


Отто Эдуард Леопольд фон Бисмарк «Мысли и воспоминания»



Примечание:

Болгария по Сан-Стефанскому договору была разделена на три части: Македонская часть возвращалась Турции; к северу от Балкан создавалось вассальное княжество Болгария, платящее дань султану и управляемое князем, который не может принадлежать ни к одной из правящих в других государствах династии; южнее Балкан создавалась автономная область - "Восточная Румелия", зависящая от султана, но управляемая христианским губернатором по назначению Порты и с согласия европейских держав; на 2 года Болгария оккупировалась Россией.

Босния и Герцеговина были признаны неотъемлемой частью Турецкой империи, но передавались "для занятия и управления" Австро-Венгрии, которая сверх того получала право ввести свои войска в Ново-Базарский санджак (округ), отделяющий Сербию от Черногории.

Черногория, Сербия и Румыния были объявлены независимыми государствами.

Черногория приобретала Антивари и прилегающее побережье, но полицейская власть над портом и берегом передавалась Австрии, и Черногории воспрещалось иметь военный флот.

Сербия получила округа Пирот, Малый Зворнах, Захар, Вранию, но лишилась Нового Базара и Митровицы.

Румыния, в обмен на Добруджу, уступила России часть Бессарабии.

Статья 44-я трактата обязала Румынию даровать равноправие евреям.

Греции было обещано посредничество держав в вопросе об исправлении границ в Фессалии и Эпире.

Россия, кроме Бессарабии в Европе, получила в Азии Карс, Ардаган и Батум, причем последний должен был стать свободным портом. Но вернула крепость Баязет и Алашекртскую долину.

Крупнейшее значение имели статьи 23 и 61, предусматривавшие проведение реформ в Македонии, на о. Крите и в Армении.

Таковы были результаты Берлинского конгресса. Англия получила Кипр, Австрия - Боснию и Герцеговину, а балканские народы оказались еще раз обманутыми. Болгария сменила "турецкое иго" на отнюдь не более приятную "опеку" русского комиссара, а Сербия надолго подпала под полную экономическую и политическую зависимость от Австрии.

Среди европейских государств Берлинский трактат также никого полностью не удовлетворил. Он только послужил отправным пунктом для дальнейшего развития борьбы за турецкое наследство и физического уничтожения армянского, и других коренных христианских народов Малой Азии.

Деятельность Гонто на службе Франции не ограничивалась берлинской территорией. В 1875 г. он отправился в Петербург, чтобы подготовить там вместе с князем Горчаковым театраль­ную инсценировку, которая при предстоявшем посещении Берлина императором Александром должна была убедить мир, что один Горчаков словами «Quos ego!» («Я вас!») спас безоружную Францию от немецкого нападения и что для этой цели он сопровождал императора в Берлин.
Я не знаю, от кого исходила эта мысль; если от Гонто, то он нашел у Горчакова благоприятную почву при тщеславии последнего, его зависти ко мне и тому противодействию, ко­торое я оказывал его претензиям на всемогущество. В конфи­денциальной беседе я вынужден был сказать Горчакову: «Вы обращаетесь с нами не как с дружественной державой, a comme un domestique, qui ne monte pas assez vite, quand on a sonne [как со слугой, который недостаточно быстро появляется по звонку]». Горчаков пользовался превосходством своего авто­ритета над посланником, графом Редерном, и сменившими последнего поверенными в делах и предпочитал для пере­говоров путь сношений с нашим представительством в Петер­бурге, избегая давать инструкции русскому послу в Берлине о переговорах со мной. Я считаю клеветою, будто бы, как мне говорили русские, это делалось потому, что в бюджете ми­нистра иностранных дел на телеграммы была ассигнована определенная сумма, и поэтому Горчаков предпочитал при­сылать свои сообщения через нашего поверенного в делах на немецкий счет, а не на русский. Хотя он, несомненно, был скупым, но мотивов я ищу в области политики. Горчаков был остроумным и блестящим оратором и любил блеснуть этим, в особенности перед иностранными дипломатами, аккреди­тованными в Петербурге. Он говорил одинаково красноречиво на французском и немецком языках, и я часто как посланник, а затем коллега [Горчакова] часами с удовольствием слушал его назидательные речи. В качестве слушателей он пред­почитал иностранных дипломатов, особенно развитых молодых поверенных в делах. Видное положение министра иностранных дел, при котором они были аккредитованы, помогало впечатлению от ораторского искусства. Пожелания Горчакова доходили до меня этим путем в такой форме, которая напоминала «Roma locuta est» [«Рим высказался»]. В ча­стных письмах непосредственно ему я выразил недовольство этой формой деловых сношений и тоном его высказываний; я просил его уже не видеть во мне ученика по дипломатиче­скому искусству, каким я охотно был по отношению к нему в Петербурге, а считаться теперь с фактом, что перед ним коллега, ответственный за политику своего императора и вели­кой империи.
Когда в 1875 г. пост посла в Петербурге был вакантным и обязанности поверенного в делах исполнял один из секретарей посольства, посланник в Афинах господин фон Радовиц был послан в Петербург «en mission extraordinaire» [«с чрезвычай­ной миссией»], чтобы и внешне поставить деловые сношения на равную ногу. Решительной эмансипацией от властного влияния Горчакова он в такой степени навлек на себя не­удовольствие последнего, что недружелюбие русского кабинета к Радовицу, несмотря на его женитьбу на русской, быть мо­жет, не исчезло до настоящего времени.

Роль ангела мира была подготовлена в Берлине Гонто-Бироном. Эта роль очень подходила для самолюбия Горча­кова и производила в Париже впечатление; это было для Гор­чакова превыше всего. Можно предположить, что его разго­воры с графом Мольтке и Радовицем, которые приводились впоследствии в доказательство наших военных намерений, были искусно вызваны им для того, чтобы наглядно показать Европе картину угрожаемой нами и охраняемой Россией Франции. Прибыв в Берлин 10 мая 1875 г., Горчаков разослал отсюда циркулярную депешу, начинавшуюся словами: «Main- tenant [теперь], — т. е. под давлением России, — la paix est assuree [мир обеспечен]», как будто прежде было иначе. Один из негерманских монархов (король Швеции Оскар II) , оповещенный этой депешей, случайно показал мне текст.


Александр II Романов, император всероссийский

Я резко упрекал князя Горчакова и говорил, что нельзя назвать поведение дружеским, если доверчивому и ничего не подозревающему другу внезапно вскочить на плечи и за его счет инсценировать там цирковое представление; подобные случаи между нами, руководящими министрами, вредят обеим монархиям и государствам. Если ему так уж важно, чтобы его похвалили в Париже, то не к чему портить для этого наши отношения с Россией, я с удовольствием готов оказать ему содействие и отчеканить в Берлине пятифранковые монеты с надписью: «Gortschakoff protege la France» [«Горчаков по­кровительствует Франции»]. Мы могли бы также устроить в германском посольстве [в Париже] спектакль и с той же надписью представить там перед французским обществом [Горчакова] в виде ангела-хранителя, в белом одеянии с крылья­ми, освещенного бенгальским огнем.
Он растерялся от моих резких упреков, оспаривал факты, для меня бесспорно доказанные, и не проявил обычно при­ сущих ему самоуверенности и красноречия. Из этого я мог заключить, что он сомневался, одобрит ли его царственный повелитель его поведение. Доказательства были исчерпаны, когда я с той же откровенностью пожаловался императору Александру на нечестное поведение Горчакова. Император согласился по существу, но, закурив и смеясь, ограничился советом, не принимать слишком всерьез этого «vanite senile» [«старческого тщеславия»] . Однако неодобрение, высказанное этими словами, никогда не было выражено в аутентичной форме, достаточной, чтобы опровергнуть легенду о нашем мнимом намерении в 1875 г. напасть на Францию.
Как тогда, так и позже я был настолько далек от подоб­ного намерения, что скорее вышел бы в отставку, чем прило­жил бы руку к войне, не имевшей никакой другой цели, как только не дать Франции перевести дух и собраться с силами. Такая война, по моему мнению, отнюдь не привела бы к длительному состоянию устойчивости в Европе, а скорее могла бы вызвать солидарность России, Австрии и Англии в не­доверии, а возможно и активном выступлении против молодой, еще не консолидировавшейся империи, толкнув ее этим на путь непрерывной политики войн и поддержания престижа, которая довела до гибели Первую и Вторую французскую империю. Европа увидела бы в нашем поведении злоупотребление приобретенной силой, и рука каждого (включая и центробежные силы в самой империи) поднялась бы против Германии или оставалась бы у шпаги. Именно мирный характер германской политики после изумительных доказательств воен­ной мощи нации существенно содействовал тому, чтобы скорее, чем мы ожидали, примирить иностранные державы и внутрен­них противников с развитием новогерманской силы хотя бы до степени «tolerari posse» [«можно терпеть»] и побудить их смотреть на развитие и укрепление империи отчасти добро­ желательно, а отчасти [рассматривать Германию] временно приемлемым стражем европейского мира.

Для наших понятий было очень странно, что, пренебрежи­тельно отзываясь о своем руководящем министре, русский император все же оставлял всю машину ведомства иностранных дел в его руках и этим допускал его влияние на миссии, чем тот фактически и пользовался. Несмотря на то, что император ясно видел окольные пути, на которые давал себя увлечь его министр из-за личных побуждений, он не подвергал стро­ гому просмотру проекты собственноручных писем к императору Вильгельму, составлявшиеся Горчаковым. А такой просмотр был бы необходим для предотвращения впечатления, будто доброжелательное отношение императора Александра в основ­ ном уступило место полным претензий и опасным настроениям Горчакова. У императора Александра был изящный и разбор­чивый почерк, самый процесс письма не затруднял его, но хотя очень длинные и касающиеся деталей письма от государя к государю, как правило, были полностью написаны собствен­ной рукой императора, однако, судя по их слогу и содержанию, я, как правило, мог полагать о наличии составленного Горча­ковым проекта, точно так же как и собственноручные ответы моего государя составлялись мною. Таким образом, хотя собственноручная переписка, в которой оба монарха с решаю­щей авторитетностью касались важнейших политических во­просов, не имела контрассигнации (прим.подпись министра под законодательным актом или распоряжением, исходящим от главы государства) министра в качестве конституционной гарантии, но зато подвергалась все же кор­рективу сотрудничеством министра при условии, что высочай­ший отправитель письма точно придерживался черновика. Правда, в этом автор черновика не мог быть уверен, так как переписанное набело письмо либо вовсе не попадало в его руки, либо вручалось ему уже запечатанным.

Отто Эдуард Леопольд фон Бисмарк «Мысли и воспоминания»